Помилостивей к слабостям пера

Петербургский литературовед Софья Синицкая буквально ворвалась в большую литературу. В 2019 году она стала лауреатом премии Гоголя, а сейчас ее цикл из трех повестей «Сияние «жеможаха» вошел в короткие списки сразу трех премий «Ясная поляна», «Большая книга» и «Нацбест».  

-  Софья, когда Вас просят рассказать о себе, с чего Вы начинаете? 

- Наверное, с моих детей. Только с их появлением моя жизнь обрела смысл,  все остальное – пыль. 

- Можете ли Вы рассказать о вашем отношении к вере и церкви или это очень личные вопросы? 

- Я не буду говорить о моих взаимоотношениях с высшими силами, а расскажу о том, как «верят»  мои герои. В моих повестях герои то и дело выясняют свои отношения с богом. Чекист 

Калибанов – выходец из поповской семьи, он верит в бога и ненавидит его. Он считает, что бог  его обманул, ну и ведет себя соответственно, не очень-то уважительно. Непростые отношения  с богом у еврея Яши Горшковича. Этот персонаж перекочевал в мою повесть из прекрасного 

 рассказа израильского писателя Якова Шехтера, которому я очень благодарна. В моей повести 

немцы убили Яшину семью, он сам случайно спасся и попал к партизанам. Назло богу Яша 

неправильно носит тфилин – это такой еврейский прибамбас для молитвы. Фанечка Ливензон 

хочет ему поправить тфилин, поднять с носа на лоб, а он говорит – иди, девочка, не мешай 

мне молиться, у меня с ним свои счёты. Это, конечно, смешно и бесконечно грустно. 

В повести «Гриша Недоквасов» отшельник-старообрядец, соблюдая свой моральный кодекс, 

ради приличия, молится в дырку в стене, либо на улице. В том же лесу секта дырников 

молится именно что дыре, космической пустоте: «Изба моя, дыра моя, помилуй мя!» (в свое 

время этим дырникам поражались Андрей Белый и Владимир Соловьев). 

Большинство моих героев – это советские люди, атеисты. Завершив свой земной путь, они 

попадают в свой специальный рай, тут уж я позволяю себе фантазировать. Лично я хотела бы 

оказаться в таком. 

«Сияние «жеможаха» - это придумка Салтыкова-Щедрина, хотя, может, и до него так шутили. 

Тёмная помещица не врубалась в слова молитвы и вместо «яко же можаху» слышала 

«жеможаха». Это была молитва на Преображение, помещица думала, что «жеможаха» это 

чудесный Фаворский свет. 

- «…я помню, в Преображеньев день (наш престольный праздник), по поводу тропаря: Показавый учеником Твоим славу Твою, яко же можаху, – спорили о том, что такое «жеможаха»? сияние, что ли, особенное?» (М. Е. Салтыков-Щедрин. Пошехонская старина). 

- Я эту «жеможаху» использую как абсурдное слово, символ бреда и 

человеческой дикости (кстати, это было ругательство Кирова: жеможаха – глупость). И в то же 

время для меня - это символ преображения. Мои герои так или иначе меняются, преображаются в ходе истории, мерзавцы, уроды вдруг проявляют красоту и благородство: 

лагерный начальник Калибанов – садист и палач – на линии фронта становится героем, он 

готов снова и снова умирать за Родину и у него есть такая возможность. Чекист Акулька Дура – 

убийца, мурло – преображен любовью к женщине. 

- Получилось так, что я сначала начала читать «Сияние «жеможаха», а уже потом ранние Ваши книги. И как-то меня нисколько не удивило, что начинали Вы с восемнадцатого века, театра… Мне кажется, или в Вашем тексте действительно есть барочная избыточность, сформированная и интересом к восемнадцатому веку, и самим родным городом? Кроме этого из Ваших книг создается впечатление, что Вам очень близка эстетика театра. Причем, народного. Это так? 

- Мне действительно очень близок театр. Я долгое время занималась изучением русского и западноевропейского народного театра, мне было интересно, как он влиял на литературу, на Пушкина, на Гоголя. Не так давно я начала писать сама и вдруг оказалось, что моих героев можно 

запросто соотнести с персонажами комедии дель арте или петрушечного представления, и 

что самое удивительное, я их такими сделала бессознательно. Мне на это указала историк 

Ольга Чумичева: вот у вас Арлекины на линии фронта, вот блокадный Панталоне, вот 

Коломбина. Я была просто поражена. Чекист Калибанов перед лицом смерти начинает 

паясничать, фрицы Виллих и Хаузен похожи на традиционных шутов, которые парой 

развлекают почтеннейшую публику. В народном театре смех и трагедия идут рука об руку, 

комическое усиливает трагический эффект. У меня ирония стоит на грани рыдания, если 

можно так выразиться. 

- Помилостивей к слабостям пера — 

Их сгладить постарается игра… 

Что касается барочной избыточности, наверно она действительно характеризует мой 

литературный стиль. Для меня искусство, литература и сама жизнь - это рог изобилия, хочется 

все схватить, объять, «попробовать на вкус». Разные люди, разные жизненные ситуации, 

разные чувства, любовь, ненависть, красота, уродство, все это важно, всему хочется найти 

место в повествовании, иначе картина мира будет неполной. 

Родной Петербург – да, тут есть все: классицизм, барокко, модерн, замки, черти, химеры, 

грифоны, ангелы, это самый вкусный пирог на свете. 

- В Ваших произведениях у героев всегда есть дальние родственники, сводные братья и сестры, приемные матери, бывшие жены. В чем-то, похожем на Ваш, мире живут герои Петрушевской? Это – художественный прием или подсознательная тоска по большой семье с бабушками-тетушками и так далее, которая перестала существовать в ХХ веке? 

- Действительно, моих героев связывают тесные отношения с их родными. Я бы не сказала, 

что в наше время перестала существовать «большая семья», моя семья просто огромна, 

особенно если учесть, что многих старых друзей я давно считаю моими родственниками. 

Нашему прадедушке 91 год, он до сих пор преподает в университете, замечательный 

собеседник. Мои родители меня любят и поддерживают. Я знаю много больших хороших 

семей. 

- Почему сейчас люди более болезненно воспринимают тему репрессий, чем 20 лет назад. Ведь если рассуждать логически, мы уже должны стать спокойнее. 

- На теме репрессий все чаще спекулируют, привлекают ее для решения своих насущных 

проблем. Если кому кто не нравится – тут же кричат: ага, это же внуки палачей. Хотя сами с 

усами, еще не известно, как бы себя вели в эпоху террора. В репрессиях так или иначе 

виноваты все. Есть коллективная вина, которая может (и должна) охватывать все поколения, 

потому что человек не меняется. Даже сейчас, в 21 веке люди могут чувствовать свою вину за 

расстрел поэта, священника, учёного, крестьянской или дворянской семьи и это нормально, 

это правильно, хоть нас там и не было. 

В социальных сетях без конца вопят про палачей доносчиков и вертухаев. В воспоминаниях 

репрессированных нарисован портрет классического «доносчика». Так это мы с вами, ребята. 

- Ваша книга посвящена памяти Нины Ивановны Гаген-Торн. Я столкнулась с ее судьбой, когда работала в проекте «Репрессированная наука». Так вот в ее судьбе тоже был доносчик - очень приличная женщина – посетитель филармонии. Не упырь какой-нибудь, не опустившийся человек… 

- В исследовательских работах о ГУЛАГе показано, что жизнь лагерной охраны немногим 

отличалась от существования зеков - сколько изломанных судеб и самоубийств (в частности, 

об этом пишет Энн Эпплбаум в своей, получившей Пулитцеровскую премию, книге «Гулаг»). 

 В повести «Гриша Недоквасов» я рассказала о судьбе невинно осужденного молодого артиста. В «Системе полковника Смолова и майора Перова» такой же добрый, хороший парень против воли оказывается в лагерной охране. И непонятно еще, кому хуже. 

- Как Вы относитесь к критике?   

 -  Я к критике отношусь, как любой человек: радуюсь, когда хвалят, расстраиваюсь, когда 

ругают. Среди моих знакомых есть привередливые критики, я всегда прислушиваюсь к 

другому мнению, что-то меняю, если сочту нужным, учитываю на будущее и всегда чувствую 

благодарность за внимание к книге. Мне не нравится, когда недоброжелательно настроенный 

критик манипулирует текстом. Приведу пример. Мой герой (любимый герой, которым я 

страшно горжусь) чекист Калибанов во время смертного боя богохульствует. Не просто так, 

отвлеченно. Он хочет именно оскорбить бога, за то, что тот допустил весь этот бардак и 

фашистская сволочь сейчас всех убьёт. В одном из главных и самых страшных фильмов про 

войну, «Старое ружьё» называется, доктор заходит в церковь и разбивает статую Христа. У 

него, как и у еврея Яши, как и у Калибанова, свои личные счеты с богом. И это не наше собачье 

дело. Это их внутренние разборки, которые нас не касаются и никак не должны затрагивать 

наши тонкие чувства верующих. Мы тут вообще не при чем, я так думаю. Два представителя 

«альтернативной критики» вырвали из текста богохульство моего героя и представили 

почтеннейшей публике как мое, типа я так с богом разговариваю. Естественно, подписчики в 

ужОсе, кто-то даже захотел меня расстрелять без суда. Уважаемый писатель, член большого 

жюри «Нацбеста» (литературная премия «Национальный бестселлер» А.С.), на пару с критиком из «Альтерлита» (сайт и издательство «Современная альтернативная литература» А.С.)  цитируют моего чеканутого, повернутого на ведьмах и мифологии зондерфюрера Виллиха – тот залез на танк и стал вопить, что храброе немецкое войско вступило в проклятые земли с оборотнями (это 

Новгородская), скоро случится конец света и все пожрет священный огонь. И опять же 

приписывают эти безумные речи мне, мол, русофобка Синицкая так вопит. 

- Ну что тут скажешь. Когда зрители путают актера и его персонажа или лирического героя, это даже бывает трогательно, но для профессионального критика это, конечно, мягко скажем странно…    

Такая критика непродуктивна. Я написала текст о войне, о лагерях, об иудеях, о старообрядцах, о политических деятелях. Пришлось перелопатить много справочных материалов, чтобы чего не ляпнуть. Вот если бы эти критики обратили внимание на фактический материал… Но про него ни слова. 

А вообще, я сама себе строгий критик. Я не всем довольна, мне не все удалось. Но в целом 

считаю, что «Сияние «жеможаха»» - офигенная вещь. 

Беседовала Анна Сокольская