Максим Севриновский: «Самый главный вопрос – зачем?»

С Максимом Севриновским, молодым, талантливым и по-настоящему востребованным артистом Театра имени Евгения Вахтангова, мы поговорили об ориентирах в жизни и профессии, о сакральности театрального пространства и других эфемерных материях, о необходимости гореть на сцене и оставаться принципиальным. 

- Максим, в 2012 году Вы были приняты в Первую студию Театра имени Евгения Вахтангова. То есть, можно сказать, что служите в Театре одиннадцатый сезон. Какие метаморфозы произошли за это время в Вашем понимании профессии и отношении к ней?

- Я стал меньше бояться. Прежде всего, оценки. В самом широком смысле этого слова. Актерская профессия дает тебе возможность вести диалог. Буду честным, не в каждом спектакле он случается. Хотя…, может, и в каждом, смотря, что ты ждешь от диалога. Иногда роль выводит тебя на честный разговор. Со зрителем, с собой, с Небом. Все это, конечно, субъективно. Разговаривать можно только про то, что ты очень хорошо понимаешь, что тебя волнует. У тебя неминуемо возникают личные ассоциации с текстом, с персонажем, которого ты играешь. Они могут быть самыми неожиданными, но они должны тебя кровно трогать. Тогда я понимаю, ради чего вышел на сцену. Этот вопрос самый первый и главный, он сразу чувствуется – зачем?

- В одном из интервью Вы сказали, что поступали на актерское отделение трижды, и первые две попытки были неудачные из-за излишней эмоциональности, наивного, детского восприятия мира и окружающих людей  ̶  все вокруг наверняка чувствуют то же, что и я. А теперь, став профессионалом, нет ли у Вас ощущения, что артист должен оставаться искренним ребенком, чтобы зритель смог пережить чувства и эмоции его персонажа, стать соучастником?

- Напрашивается ответ – да. Я к этому по-человечески склонен, и иногда сам на себя раздражаюсь. Это качество воспринимается как атрибут обаяния, когда тебе восемнадцать, но, если ты уже взрослый мужчина и у тебя подрастет дочь… Непосредственность проявляется, когда ты, порой, теряешь над собой контроль, но потом бывает за это стыдно. Какие-то вещи ты больше не можешь себе позволить, списав их на то, что ты артист, а значит  ̶  вечный ребенок. И все равно, некая инфантильность – часть нашей профессии. От этого никуда не деться.

- У меня сложилось убеждение, что особенно сейчас на сцене нужны такие герои, как Сирано и Дон Кихот, вечные романтики из произведений Александра Грина или мечтатель из «Белых ночей» Достоевского. Разве нет?

- Безусловно, потребность в них существует, но это не значит, что нужно ограничить появление других (смеется). Человек хочет верить в сказку, а кто-то и живет в ней. Я знал одного актера, режиссера Гошу Червинского, который был воплощением Сирано де Бержерака. И окружающие люди к нему тянулись. На последние накопления он выпускал книги знакомых поэтов. Он нашел такого греческого поэта XX века Янниса Рицоса и посчитал, что в России его мало знают. Все, что он заработал, он потратил в издательстве ГИТИСа, чтобы напечатать тираж, а потом раздавал книги совершенно бесплатно. У себя дома он организовал театр. Такие люди, как Гоша, становятся ориентирами в жизни. Он на меня невероятно сильно повлиял, прежде всего, своим отношением к театру. Мы с Вами начали с вопроса – ради чего? Он знал на него ответ. Люди ждут признания, такова наша природа. А Гоша не зависел от оценки других. Нужно заниматься театром, как сказал Юрий Николаевич Погребничко (основатель и художественный руководитель московского Театра «Около дома Станиславского» ̶  Прим. ред.), не для того, чтобы тебе сказали: молодец.

- А «спасибо» все-таки нужно успеть сказать. Мы в последнее время разучились быть благодарными.

- Если я, например, пишу книгу и жду, что меня оценят и поблагодарят, я становлюсь зависимым. Значит, я должен мотивировать себя не этим, а тем, что просто не могу не писать. Даже если человек пишет в стол, в этом есть некий акт. И с точки зрения Вселенной он все делает правильно. Не буду играть в идеалиста, артист очень зависит от того, что о нем думают и говорят, но пытаться выйти на честный разговор с другими, мне кажется, правильным. Гореть своим делом, и не важно, как тебя оценят – высоко или низко.

- Спектакль Римаса Туминаса «Минетти» как раз об этом. Человека все считают безумцем, а он создает свой мир, свой театр и в этом высказывании обретает свободу.

- Это очень сложная тема. Я знаю талантливых актеров, которые лучше меня, но они остаются без работы. Что делать Минетти? Ему хочется играть, он репетирует, и это вызывает уважение. При этом перед нами разворачивается человеческая трагедия абсолютного одиночества и невостребованности.

- Сирано де Бержерак в Театре «Около дома Станиславского»  ̶  знаковая для Вас роль. Она о любви к недосягаемой женщине. У Евгения Евтушенко есть такие строки в стихотворении про Сирано: «В любви вы либо рыцарь, либо вы не любите». Для французов он – идеал благородного мужчины. Вы уже читали замечательные строки из Ростана в вахтанговском спектакле «Минетти»: «Что мне сказать…», выйдя на сцену в образе искателя, идеалиста. Что нового Вы открыли в этом романтическом герое?

- Эта самая красивая история о любви. «Ромео и Джульетта» слабее, на мой вкус. Обычно образ Сирано решается в сторону открытого темперамента. Потому что тут фехтуют на шпагах, включают браваду и кураж. Сирано же профессиональный военный. Я смотрел запись спектакля с Жан-Полем Бельмондо в «Мариньи». Это тоже открытый, в какой-то степени площадной театр. «Около» же диктует свои правила игры, свою природу чувств. У нас почти ни разу не повышается голос. Возникает другое звучание текста. Зрители вслушиваются в смысл. Внутри спектакля разворачивается игра – труппа работает над постановкой. Но главное не это. Зачем Сирано кричать о любви? Это слишком глубокое для него чувство. Он принял для себя любовь к Роксане и не борется с ней. Он как рыцарь однажды решил, что она единственная в целом свете и больше к этому вопросу не возвращается. Он спокоен и уверен. В таком неторопливом ритме слышно, что он поэт. Все говорят стихами, и как же понять, что именно у Сирано поэтическая душа? Хорошо, только он может придумать тираду о носе. А еще как? Я должен уловить это по звуку, который рождается в тишине. Да, это эфемерная вещь. Но иначе нельзя поверить.

- Недавняя Ваша большая премьера на Новой сцене Театра имени Евг. Вахтангова – советский генерал Василий Иванович Бочажок в спектакле Светланы Земляковой «Генерал и его семья» по роману Тимура Кибирова. Речь идет о другой грани любви – к дочери. Помимо того, что Ваш генерал человек долга и чести, но еще и большого сердца, способного на самопожертвование. Как ему удалось преодолеть силу «земного притяжения», не сломиться под гнетом жизненных обстоятельств? Ведь дочь и внука после их отъезда в Израиль он, очевидно, больше не увидит.

- Скорее всего, не увидит. Действие разворачивается в 70-е годы… А переламывает себя он по самой понятной причине – сильно любит, даже слишком сильно. И поэтому готов навсегда отпустить дочь, попрощаться с ней. Таков лаконичный ответ. 

- Он носит большое не по размеру генеральское пальто. И потом оно присутствует на сцене как некое воплощение статуса, который, казалось бы, должен быть для него по определению превыше всего, но именно от него он в итоге отказался. Василий Иванович представляется мне очень человечным. Оставшись в квартире одни, они с сыном заводят щенка овчарки. И вот на наших глазах рождается новое чувство - трепетности, беззащитности, как в момент крещения и соборования его умирающей жены. Такой тип личности ушел в прошлое, стал анахронизмом, или люди советской закалки встречаются и сейчас?

- Люди тогда были другие, принципиальные, прямолинейные. Они очень четко разграничивали и понимали, что хорошо, а что плохо. Мой папа, например, категоричен и конкретен. Без всяких «может быть». Существует две краски: это белое, а вот это черное. Что касается чести, правды, честности они избегают полутонов и не идут на компромиссы в важных для себя вопросах. Папа поначалу скептически отнесся к моему выбору профессии – ты поговорить выходишь, лишь бы ничего не делать. Для него работа – что-то конкретное, материальное, что создается руками. А актерство… Сейчас, правда, ему нравится.

- Вы играете Ричарда III, недолюбленного в детстве, отчаявшегося, желающего всеми возможными и невозможными способами заявить миру и матери – я есть, я существую. Для Вас это история про то, что абсолютная власть развращает абсолютно, или про понятные человеческие несовершенства?

- Наверное, она включает и то, и другое. Да, Ричард одержим гипертрофированным желанием, чтобы его, наконец, заметили и полюбили. Это какая-то детская травма. В пьесе четко прописано, как к нему относится мать: «Теперь два зеркала его лица. Разбиты вдребезги зловредной смертью. Осталось на горе одно  ̶  кривое: В то зеркало глядясь, позор свой вижу». Наверное, в нашем спектакле мама – самый важный для него человек. Анна пытается в каком-то смысле заменить ее, но природа его неудержимой, все сносящей вокруг энергии, безумной веры в себя была заложена в раннем детстве.

- Либо я получу желаемое, либо все разрушу.

- Да, либо все, либо ничего.

- Небольшой, но важной ролью для Вас стал германец Одоакр в спектакле Уланбека Баялиева «Ромул Великий». Во время встречи с императором Западной Римской империи Ромулом они оба оказываются в комичной ситуации  ̶  Одоакр вовсе не собирается бесчинствовать в гостях, он так же устал от бремени власти и так же преданно любит кур. А племянник Одоакра уже на чеку, в будущем он непременно свергнет родственника и установит новые, гораздо более жестокие порядки. Что можно противопоставить злу и насилию?

- Если говорить голыми фактами – встретились два человека с благими намерениями. Но в том, что все вокруг разрушается, виноваты именно они. Значит, надо было раньше приехать и договориться, чтобы предотвратить гибель стольких людей. Ромул с самого начала вынес приговор Римской империи. Но чего он добился? Они оба потеряли людей в этой кровопролитной войне. И спрашивать нужно с этих двух правителей-пацифистов, почему они тянули с переговорами.  На самом деле, эта тема их не так уж и заботила. А в итоге, да, к власти придет племянник, который ни с кем вообще не будет разговаривать.

- В документальном фильме «Вахтангов. Без купюр» на телеканале «Россия-Культура», который вышел к 100-летнему юбилею Театра имени Евг. Вахтангова, Вы читаете трогательное письмо Евгения Богратионовича, адресованное его супруге Надежде Михайловне. Вообще, вахтанговцев отличает связь с традициями, с историей. Почему это так важно?

- Правда, мы держимся друг за друга. Традиция идет рука об руку с верой. Дело не столько в преемственности спектаклей, а в отношении к партнерам, к людям, которые тебе помогают, к тем, кто работал здесь раньше, к самому месту, общему делу, к сцене и зрителям, наконец. Единение обязательно должно быть. А если все сами по себе, это уже не театр.

- Максим, о чем вспоминаете, прежде всего, когда думаете о времени, проведенном с Римасом Туминасом во главе Театра? 

- Римас Владимирович подарил мне возможность играть на этой сцене, за что я всегда буду ему благодарен. Он очень большой режиссер. У него удивительное чувство стиля, красоты! Он-то всегда знает, зачем и про что ставит спектакль и напрямую разговаривает с Небом.

Беседовала Елена Омеличкина

Фото О.Дыниной, Ю.Губиной, О.Кузякиной, В.Мясникова